Верещагин Александр Васильевич

«30-го июня 1900 года, сажусь в Москве в вагон сибирского поезда и еду в Хабаровск. Я командирован в распоряжение приамурского генерал-губернатора, которого я знал еще по текинской экспедиции: он был тогда у нас начальником штаба. Хотя в это время в Пекине уже начались волнения, посольства были осаждены китайцами, но о каких-либо военных действиях в Манчжурии еще не было слышно. Мне очень хотелось посмотреть эту сказочную Сибирь, с ее инородческими племенами, необъятными лесами и дебрями, — взглянуть на Байкал, Шилку, Амур, проехаться по манчжурской железной дороге и, ежели возможно, взглянуть и на Тихий океан. Одним словом, — побывать на Дальнем Востоке.
Главное преимущество сибирского поезда то, что в нем едешь без пересадки прямо до Иркутска, — почти шесть тысяч верст.

<...> Иркутск — город просторный. Улицы широкие. Есть красивые каменные постройки. Раскинулся он по правому берегу реки Ангары. Течение в ней страшно быстрое и вода прехолодная. Купаться, говорят, очень приятно. Вокзал — на противоположном берегу. В полночь я один из всей нашей компании выехал дальше. Утром гляжу — поезд медленно двигался по левому извилистому берегу Ангары. Путь настолько узок, что из окна казалось — едем водой. Чем дальше подаемся, тем горы становятся выше и, наконец, из-за одного утеса показался и Байкал. Боже, какая прелесть! Озеро, шириной верст шестьдесят, спокойное как зеркало. Вся ширь его видна, благодаря высоким берегам. В длину же даль терялась в голубоватой дымке.

Знаменитого ледокола "Байкала" не было... Он, по обыкновению, чинился и стоял где-то в стороне. Пассажиров перевозили пароходы купца Немчинова. Этот почтенный хозяин, пользуясь случаем, драл немилосердно. За пуд багажа платили пятьдесят копеек. И это за каких-нибудь шестьдесят верст. Сооружения для ледокола — дамбы, пристани и т. п. — по истине грандиозны. Такой страшной толщины бревна я и не видел. Скреплены они массивными болтами и, казалось, сработаны на век. Дамба далеко вдается в озеро. Здесь можно спокойно прогуливаться. Вид восхитительный. Воздух так чист, что не надышешься. Вот где приятно постоять и полюбоваться на окрестности! Отвесные скалы поражают своей неприступностью. Внизу нет ни малейшего бережка. Глубина должна быть страшная. И вот здесь-то, как слышно, пройдет круг-байкальская железная дорога. Подвиг будет великий!

Иду на пристань. На ней широким кругом стоят часовые с ружьями. Среди них приютились на полу, вместе со своим скарбом, ссыльно-каторжные. Тут и женщины, и дети. Вон черный бородатый мужчина в грубой серой куртке и такой же шапке, звеня кандалами, подходит к бледной молодой бабе. На коленях у той лежит ребенок. Бородач, молча, берет его на руки, милует, обнимает и снова кладет на прежнее место. Часовые не препятствуют ему. Вообще, сколько я ни наблюдал, солдаты очень снисходительно обращались с арестантами, и я ни разу не слышал никакой ругани.

Через Байкал мы ехали часа четыре. Отсюда до Сретенска остается еще слишком тысяча верст. Кругом все леса и леса.»

«Опять я в том же Сибирском поезде. Опять перед глазами моими роскошная отделка вагонов, ковры, плюш и раззолоченная клеёнка на стенах. <...> Проехали Иркутск, — вот и Байкал. Но какой здесь холод! Как это чудное озеро теперь неприветливо смотрит! Скалистые берега покрыты снегом.

Оставляю вагон и перебираюсь на ледокол. Он очень высок. Ветер сильнейший — так с ног и рвёт. Высокие волны сердито выкидывают кверху пенистые гребни. Сегодня ледокол не пойдёт. Слишком волнение большое. Говорят, в этом Байкале только что погибли две баржи с рыбаками, причём потонуло около двухсот человек.

Иду в каюту, ложусь на диван и спокойно засыпаю. Я и не слыхал, как мы отчалили и тронулись вперёд. Просыпаюсь, слышу на палубе беготня. Солнце ярко освещает каюту. Смотрю в окно, — мы уже пристаём к Мысовой. Вчерашнего резкого ветра и следа нет. Погода отличная. Больше всего меня порадовала та мысль, что мне уже не придётся больше ожидать качки, и что мы на твёрдой почве. Беру свои вещи, подымаюсь на палубу, — а через полчаса я уже сижу в знакомом мне буфете, на станции Мысовой… Кругом мало что изменилось. Тот же буфетчик, тот же начальник станции. Пока составляли поезд, — то да сё, — прошло порядочно времени. В это время подходит ко мне комендант станции, рыжеватый поручик, среднего роста, очень симпатичный. Разговариваем. — Оказывается, жизнь на Мысовой далеко не радостная. Сюда стекаются беглые каторжники со всех сторон, — и из Западной Сибири и из Восточной. Редкий день проходит без того, чтобы… по близости кого не укокошили. Бедные жители этого местечка, в котором всего около сотни домов, — чуть солнце скроется, уже не выходят на улицу и покрепче запираются, в особенности осенью, в тёмные вечера. Иные же, для острастки, перед тем, как запирать ворота, стреляют на воздух из ружей или пистолетов, дабы показать, что есть защита».

«Раннее утро. Смотрю в окно, глазам представляется бесконечная снежная равнина. Мы едем берегом Байкала. Солнышко ещё не показывалось, но отблески его уже начали золотить противоположные вершины скал. Байкал окован толстым льдом. Проезжаем Мысовую, подаёмся ещё вёрст 20 и останавливаемся. Здесь надо выходить. Несколько десятков саней дожидаются пассажиров. Я сажусь один, так как у меня много вещей. Бесконечной вереницей вытягиваются тройки, пары и направляются через озеро. Дорога идёт вдоль телеграфной линии. Признаться сказать, меня охватило какое-то неприятное настроение, когда я ехал озером. К Байкалу я отношусь с недоверием. Вот лошади мои что-то артачатся, боязливо водят ушами и уменьшают ход.

— Что там такое? — кричу ямщику.

Тот закутался в свой серый кафтан, поднял воротник и ничего не слышит. Мороз сильный. Я толкаю его в спину.

— Чего лошади остановились? — кричу ему.

— А тут трещина, — мычит он.

Вглядываюсь хорошенько, действительно, в снегу чернеет полоса, так с пол-аршина шириной. Лошади легко перепрыгивают её и рысью направляются дальше.

Ведь вот, думаю про себя. Иди как нибудь тут неосторожно пеший, в темноте, — оступись, ну и пропал. Глубина страшная. Нет, — такая переправа ненадёжна.

А что же ледокол? Зачем потрачены на него миллионы? Ведь для того, чтобы переезжать летом через озеро, ледокола не надо. Первый раз, когда я ехал здесь — ледокол чинился. Во второй раз — он стоял всю ночь, опасаясь волнения. А теперь, как говорят, красится и ремонтируется. Ну, вот посмотрим, сейчас должны подъехать к нему. И припоминается мне в эти минуты следующий факт. Сидим мы за обедом в Харбине у командующего войсками Гродекова. Это было в прошлом 1901 году. Вдруг генералу подают телеграмму. Он читает и затем говорит нам: «Кто бы мог думать, что всё наше благополучие здесь, господа, зависит от лопасти винта на ледоколе. Вот сейчас сообщают из Иркутска, винт сломан, переправа новобранцев прекращена. А ведь их надо переправить 10 тысяч». И Гродеков грустный уходит к себе в кабинет.

Озеро кончается. Постройки Лиственичной ясно очерчиваются. A вот и ледокол, огромный, неуклюжий. Рядом — «Ангара», небольшой пароход, но гораздо красивее. Оба ремонтируются, оба готовятся к навигации. Было начало марта.»